Одесса

Моя мама родилась в Казахстане, а папа в Черновцах. Они попали в Одессу по распределению после университета, работали на одном заводе, где они, собственно, познакомились, и остались жить в Одессе. Поэтому я не могу сказать, что «я одесситка в девятьсот тридцать восьмом поколении».

Когда я была маленькая, мой дед был директором большого одесского завода, и мы жили в общежитии при нем. Оно находилось недалеко от привоза, а рядом находились зоо и луна-парк, и каждые выходные была плюс-минус одна программа: папа сажал меня на плечи, и мы шли в этот зоопарк. Почему? Зачем это запоминать? Потому, что у меня там был враг, в этом одесском зоопарке — лама. Я, будучи ребенком, не очень знала, что ламы плюются (и на ошибках я не очень училась), и каждый раз, проходя мимо этого забора, я получала свою дозу ламичьей слюны (она так называется?), и папа проходил все стадии принятия — от истерики до спокойных звонков маме. Наверное, это самое яркое, что я помню: детство, я у папы на горгошах, и вот я лечу по этому зоопарку и все до определенного момента хорошо.

Районов моего детства было два: в одном я росла — он называется Таирово, в какой-то момент мы переехали на «такой же» — Черемушки (мне кажется, везде есть район с таким названием). Но почему два? Потому что училась я в центре города. И, разумеется, всё самое дурное я получила на Таирово, а всё самое культурное — в центре города. Это были разные компании, в одной из которых обсуждались более приземленные вещи, а в другой — более возвышенные.

Звуки Одессы — это прибой. Звук маяка в порту. Шум привоза. Трамвай. Уличные музыканты.

Одесса пахнет запахом жары, не знаю, как его объяснить: это такая горячая смесь моря с раскаленным песком. Это запах рыбы, морепродуктов. И это запах акаций.

Шоканье. «Шо вы знаете?» — это правда, это не просто описано всеми, кем это описано.

Это слова на идиш: бэ-кицер, глик, тухес. Названия каких-то блюд (потому что это неотъемлемая часть одесского с еврейским). Все эти словечки и выражения они прям впились и прижились. Я росла в нерелигиозной семье, поэтому это была история с форшмаком, с оладушками из всех видов рыбы и морепродуктов: например, оладушки из тюльки (это даже не оладушки, а латкес, только с тюлькой). Фаршированная рыба, безусловно, и бабагануш. В детстве мне было не очевидно, «откуда ноги растут», но в последствии у меня уже пазлы складывались. Потому что «ну че оно еврейское, если оно одесское? Баклажаны же в Одессе самые вкусные!».

Это много показывать руками.

А если ругаются, то, во-первых, это мат, да? Понятный всем мат на всех понятных языках — на многих, потому что Одесса всегда была очень многонациональной.

Ну и вот эти «шоб вы так жили», но это больше в центре, потому что спальные районы они такие — «на мате», а вот в центре из одесских двориков, можно и услышать такое, и ведро воды на голову получить. Или на каком-то диком суржике и трех разных языках зацепить какое-то несвязное предложение, и просто по интонациям понять, что люди ругаются (или на самом деле не ругаются, а просто очень эмоционально общаются).

А! И это, знаешь, что еще? Есть понятие «интеллигентного мата»? Какие-то, вроде бы, не обидные слова, но сказанные так хабалисто-ласково, что ты понимаешь, что «накосячил». Я даже щас, наверное, пример не.. Ну, там, «дятел». Ну, как бы, да, вроде? Кто сказал, что это обидно? Или какие-то эм.. «шо вы себя накручиваете?». Непонятно, короче: тебя обидели или комплимент сделали?

Про важные для меня места, ну, я щас скажу какую-нибудь банальную вещь, что «это дом, где моя семья, и неважно, где он» (а он был в разных местах). Мои места они, наверное, сейчас сто процентов выглядят не так, как раньше, но много приятных моментов связано вот с этим пятачком, о котором я говорила, где привоз (казалось бы, не самое романтичное место), луна- и зоопарк — это такой пятачок детства, где мы постоянно тусовалась с мамой и с папой. Старая Аркадия, Ланжерон — два пляжа, которые, понятно, сейчас выглядят уже не так, но там все равно есть этот вайб «когда я туда попаду — я точно там окажусь», просто ради вот этих воспоминаний, которые будут всплывать и мелькать. Парк Шевченко, парк Горького — тоже место из детства, например.

По атмосфере — просто слышать эти звуки, вдыхать эти запахи. По еде (всему тому, о чем мы с тобой говорили). По такой размеренности, знаешь? Вот идешь ты по Дерибасовской, и там куча всего происходит, а ты идешь по этой неудобной, но такой родной, брусчатке. По колориту, сто процентов; по колориту людей, которые, наверное, сами не знают, насколько они харизматичные и колоритные. Просто наблюдать; сесть и наблюдать за этим вечно.

Страшно было второго мая, в 2014 году, потому что весь город отдыхал, это были майские праздники; все были за городом, на дачах (это отдельный такой вид искусства — одесские дачи). Мы с друзьями были на какой-то базе отдыха, и у нас настолько плохо ловила связь, что в те редкие моменты, когда мы подключались к интернету, у нас просто «зависали» телефоны, потому что все родственники из-за границы начали звонить — казалось, что 2 мая в Одессе разлетелось по всему миру. Мы, если честно, не могли понять, что случилось — настолько быстро это все ликвидировали-поубирали. В момент, когда люди повозвращались с майских праздников, не было и никакого следа того, что произошло, и только люди, которые там погибли, и все, кто там пострадал, и были этим «следом».

Ну, и разумеется, 24 февраля 22-го года. Я уже жила в Израиле и проснулась от того, что вибрировал телефон, потому что приходило огромное количество сообщений. Будем честными, я не была подписана на огромное количество украинских пабликов, как сейчас; это были сообщения от друзей и родных, примерно с одним и тем же текстом. Прочитав первое, я подорвалась, разбудив соседей, сказала, что началась война, они спросили «где?», я ответила им в рифму, и, ну, как бы всё.

И начался супер страшный период: сначала — шок. Потом, когда дошло, стало хуже, и мы залипли в чатах передвижения людей, которые просто пытались бежать, им где-то нужно было ночевать.

Не знаю, что из-за войны уже невозможно увидеть в Одессе, но есть на Соборной площади два красивых здания, видела, да? Там был собор, который сейчас разрушен. Интересно, насколько его уже восстановили — думаю, такие места восстанавливают достаточно быстро.

Или гостиница, которую все ненавидели (были даже мемы какие-то ужасные, типа «спасибо, что в нее» — ну, это когда уже «чернуха льется», знаешь), на морвокзале [морском вокзале — прим.] Она нерабочая, в ней не было людей. Когда эту гостиницу-свечку выстроили, все одесситы гундели: «все, перекрыли вид на море! На хера она там нужна вообще?». Знаешь, как в семье или в компании есть один дурачок — вот она была такой дурацкой визиткой города, а сейчас там зрелище такое, не для слабонервных.

Одесса супер трусится за всякими памятниками, поэтому большинство из них сразу обложили мешками, они до сих пор закрыты и увидеть их нельзя, но пусть лучше так, главное — их сохранить.

В офис одесского «Гилеля» [еврейская студенческая организация — прим.] тоже «прилетело». Я не была в нем — больше наблюдала со стороны, как ребята его строят, вкладываются и чуть ли не сами студенты его красят-выкрашивают. Примерно полгода они были в том помещении, и, собственно, туда прилетело, и больше я это помещение не увижу, а я очень хотела побывать там, где люди сами все по кирпичикам собирали.

Послезавтра будет 7 лет, как я не живу в Одессе. До сих пор минимум раз в год я собираю чемодан и говорю, что возвращаюсь! С началом войны первое, что я сделала — собрала чемодан, благо, вокруг меня были люди более стабильные «кукухой», которые меня остановили, напомнив, что отсюда я, наверное, могу быть более полезной моей семье, моим друзьям, которым нужна помощь — выезжать, встречать их здесь, встречать их не здесь, где угодно, как-то помогать отсюда, чем там, не понимая, чем я могу помочь.

Я воспитана в супер сионистской среде. Оставь, что в первые полгода в Стране я слила свой сионизм в унитаз, но вот это сионистское воспитание, что это — тоже дом, оно дает о себе знать. Сначала мне казалось, что я ничего здесь <в Израиле> еще не попробовала, ничего не сделала, чтобы мне здесь понравилось. Мне казалось, что щас я попробую вот это, попробую то. Мне по-прежнему кажется, что я полезнее отсюда, потому что у людей там заканчиваются ресурсы: моральные, финансовые. Просто понимание того, что где-то здесь есть люди, к кому они могут приехать и побыть в относительной (с недавних пор) тишине, сменить картинку одного пиздеца на другую, и побыть в каком-то другом месте.

Я пыталась забрать сюда родителей, но они до сих пор отказываются, несмотря на то, что ситуация там усугубляется: день полегче, через два — хуже, чем было. Тем не менее они не готовы оставить Одессу, им понятно только там. Я все равно надеюсь, что сумею объяснить им, что «вы не предаете никакой город» и что «мы обязательно вернемся», и они согласятся выехать хотя бы на время. Поэтому меня, наверное, здесь что-то еще держит.

Когда началась война в Украине, у меня была мысль: «я не там, но могу помогать, как могу», а когда началась война в Израиле, я поняла, что теперь я точно не буду прыгать. Я буду искать, чем могу помогать Израилю в этот период меж двух огней, и оказалось, что такие люди, как я, стали полезны для украинцев, которые переехали в Израиль, из одной войны в другую, потому что прислушивались они только к нам, к таким, как я, например.

У меня какая-то с морем проблемка в Израиле. В детстве я, конечно, сидела в воде до криков мамы: «выходи! у тебя уже губы синие!». Я разговариваю с морем (я, наверное, сумасшедшая). Знаешь, когда у тебя есть подружка, которой ты все-все-все рассказываешь, а есть подружка, с которой ты нуу не до конца делишься — вроде, суть рассказываешь, но без подробностей. И вот Средиземное море — это, для меня, наверное, вторая подружка, а Черное — это первая. Оно, как будто, ближе; оно для меня вообще другое. Там как-то дышится мне по-другому (и это не про погоду).