Харьков

Во дворе нашего дома находился институт низких температур — название, которого я никогда не понимала, и до сих пор не знаю, что это.

Я родилась и провела детство в Дзержинском районе, теперь он называется Шевченковский. Двор, где стоит ракета советского толка с облезлой краской. Где выбивают ковры во дворе — это всегда как-то с зимой и папой ассоциировалось. Вокруг двора основные воспоминания, как будто, и есть. Становишься старше, и какие-то свидания или важные беседы все равно проходят в этом дворе, рядом с этой ракетой красно-зелёной, уже шатающейся. Эту детскую площадку облагораживали когда-то, новые горки ставили, но вот эта ракета.. странная она, хотя и память, конечно, тоже.

Это целая семейная традиция — пойти в выходной, утром, на рынок, купить у бабушек сметаны, творога, овощей каких-нибудь. Квас попить из большой желтой бочки с надписью «квас» (что логично).

Папа всегда составлял список продуктов перед выходом, чтобы ничего не забыть. У него был карандашик, вот такой где-то, чтобы в карман положить и вычеркивать, что уже куплено.

Помню, у меня была такая зимняя шапка космонавта, ее надевали через голову, и она царапала лицо. Она вязанная, очень теплая, и у тебя щеки вот так сдавливает (у меня и сейчас-то большие щеки, а тогда!). Есть фотография, где мы с братом стоим в таких шубках, и я в этой шапке космонавта.

Про Киев много воспоминаний. Мой папа родился в Харькове, а мама — в Нежине. Семья мамина в Боярке жила, под Киевом, и мы с братом каждое лето там проводили. В Киеве мы всегда ходили на цветочную выставку: с тетей, с дядей, с бабушками. Гуляешь, смотришь на всякие цветы диковинные. Может, они и не диковинные, просто их очень много было.

Детский садик был прямо возле дома, и двор наполнялся криками, когда меня туда вели. Я ненавидела это место, не знаю, почему.

Младшая школа была рядом с домом, а старшая уже далеко.

Мы с братом учились в еврейской школе, так я просто за ним хвостиком ходила и не терялась. Но когда брат перешел в старшую школу, я долго не могла привыкнуть, что он едет дальше, а мне нужно выходить — он меня чуть ли не силой выталкивал, потому что я просто могла проехать свою остановку.

У нас в семье не было фотоаппарата. Я не видела себя лет до двух, наверное. Но в то же время воспоминания в моей голове связаны с фотографиями: я смотрю на фотографию и помню день. Вот я смотрю на эту шапку космонавта и помню лес. Вижу, как мы с мамой стоим на мосту над Днепром, и помню цветочную ярмарку.

Однажды в газете «Комсомольская правда» нужно было разгадывать какие-то кроссворды, позвонить в редакцию и на что-то там ответить. Дома к такому скептически относились, и я что-то у дедушки поспрашивала, наугадывала и говорю: «Давай позвоним?». Я туда позвонила, а в подарок дали фотоаппарат. И вот первый фотоаппарат появился дома. Помню, он еще синего цвета был, пленочный, не «Зенит», «Фэд» или «Киев», а такой уже, более современный. Потом я что-то фотографировала на него, дома до сих пор эти пленки в катушках лежат подписанные.

А в другой раз мы шли по Парку Шевченко, и там была уличная лотерея: стираешь монеткой, и если тебе попадется в ряд три пальмочки, то ты получаешь путевку, а у меня было три фотоаппарата, и мне дали фотоаппарат одноразовый на 24 кадра.

Когда мама брата рожала, с ней в палате лежала женщина, у них был фотоаппарат, вот они брата моего тоже и сфотографировали. А когда меня рожали, не было никакого фотоаппарата, и мне повезло меньше. Потом, видимо, карма сработала, что у нас их аж два появилось!

В семье очень ссорились из-за того, что я езжу на танцы одна, но никто с этим ничего не делал. 8 лет бабушка пилила папу «почему у вас ребенок один шатается по городу?», но как-то невозможно было решить эту проблему, видимо.

Я тренировалась в районе Конного рынка. Тогда это место называлось Академией современного танца, хотя там танцевали рэп (а не хип-хоп еще даже).

Сейчас возле дома есть станция метро, а раньше до него ездили на троллейбусе. Чтобы добраться до танцев я проезжала одну станцию, а потом еще меняла линию.

Забавно, что обо мне всегда было представление, что я не самостоятельная; что я очень домашний ребенок, а вот брат зато — самодостаточный, взрослый и вообще молодец. Но, если так подумать, это я из нас двоих в 21 год выдала «чемодан, вокзал и всем пока».

Мой дедушка более 40 лет был сапожником. И я недавно (только не смейся) впервые в жизни пошла в ремонт обуви здесь, в Израиле. Потому что в Харькове у меня такой задачи вообще не стояло. Как голова работает у людей? Если рвется обувь, то ты, скорее всего, ее выбросишь. В Харькове, если у меня обувь порвалась, дедушка ее заберет, а потом она, как новая, возвращается.

Дедушки уже нет в живых, но я помню, что обувь можно пойти и сдать в ремонт. В Израиле я такого никогда не делала, и никто из моих друзей этого тоже не делал.

Я просто нашла какой-то ремонт обуви, пришла туда со своими ботинками, захожу, а там тот же запах, что был у дедушки. И насколько же меня сразу откинуло туда, в Харьков. Мужчина там был русскоязычный, мы разговорились с ним немного.

На улице постоянно слышишь: «да я поняла тебя», а потом, живя в другой стране, понимаешь, что все вокруг говорят «поняла». И это не то чтобы режет слух или раздражает, но ты понимаешь, что все это время это был какой-то специфический местный говор — такой прикольный, что не спутаешь, где находишься.

Звучали, конечно, и слова чисто харьковские: тремпель, судочек, кулёк, лоток. Звук Харькова — это трамвай, едущий по старой брусчатке, по которой раньше скакали кони, это особенный звук.

Голоса «Наступна зупинка» в метро; «Станція спортивна: перехід на туда-сюда».

Когда к дому в 8 утра привозили воду в баке или молоко из деревни сельские продавцы должны были как-то дать о себе знать, вот они и кричали, я никогда не понимала что, но для родителей это был код и сигнал: время идти набирать воду, покупать сметанку. Как в Израиле, когда по пятницам кричат «прахим ле-шабат» [цветы к Шабату].

Это места, которые я люблю в городе. Вот, даже открытку нашла: этот дом, маленький, зелено-коричневый, находится на улице Полтавский шлях, 1 на Лопаньской набережной, у реки Лопань. Он нравится мне визуально, цвета его.

Улицы Пушкинская, Архитектора Бекетова — это мои любимые районы.

Больше всего времени я проводила в районе, где находилась танцевальная студия. Мы выходили после танцев и тусовались вокруг Макдональдса. Там еще фонтан влюбленных (непонятно, по какой причине) с такой странной скульптурой, где два очень-очень худых человечка тянутся друг к другу. Она не выглядела романтичной, если честно; она выглядела так, будто очень голодная пара (возможно) любит друга друга. Но они еле-еле друг до друга дотягиваются! А они ведь очень хрупкие, это может плохо закончиться.

Еще был буфет, где студенты тусили. У него сейчас ребрендинг, но тогда это было кафе в подвале, где продавали пиццу. Это даже не пицца была, а пирог, чисто студенческая тема, потому что недорого, и можно наесться на неделю.

Если подняться выше — там граффити Гамлета Зиньковского и Олега Митасова.

Дальше «Театр 19», где Бабкин какое-то время играл, мы туда часто ходили. Это все действительно один район.

А если пойти в другую сторону — там в синагогу упрешься.

То есть все, что тебе нужно для жизнедеятельности, оно очень близко. А если все-таки прям до места сузить, я очень хорошо помню старый цирк. Круглое, старое, масштабное здание. Если один в городе заблукал, то всегда увидишь здание цирка — удобно по нему ориентироваться.

В цирке мы собирались со школой, на праздник Пурим, чтобы слушать Мегилат Эстер [свиток Эстер].

Парк Шевченко — это место про странные каламбуры. Это такой променад, где гуляют девушки в красивых нарядах, а парни смотрят на этих девушек и пытаются с ними познакомиться. Такая точка притяжения городской романтики.

Дальше ХАТОБ [театр оперы и балета], а вокруг скейтеры и зеркальная струя, фонтанчик такой — наверное, одна из главных достопримечательностей, возле которого все фотографируются.

Мне кажется, в каждом городе есть место, у которого назначают встречи. Например, у памятника или под часами. В Харькове это градусник. Это, как мой институт низких температур — тоже загадка какая-то: просто огромный градусник, показывающий реальную температуру города, прикрепленный к (причем, к какому-то старинному) дому.

Когда фонтан Дизенгоф в Тель-Авиве демонтировали, для людей это была трагедия. Я тогда работала неподалеку и видела, как старики, глядя через дырки в строительных лесах, плачут, потому что забирают их фонтан, у которого они встречались молодыми.

В Харькове на окне всегда был градусник, чтобы ты утром встал, посмотрел в окно и он тебе показал, какая температура на улице, чтобы ты был готов морально. Папа до сих пор говорит: «Что у тебя, градусника, что ли, нет?», а в Израиле ни у кого таких градусников нет.

Район Салтовки. Брат говорит, его больше нет.

Рынок Барабашово — отдельное воспоминание для детей, выросших в Харькове: это и «постой на картонке», и «да кто на тебя смотрит». Там вся одежда покупалась, там можно было найти всё. В этот рынок попадали ракеты (из того, что я поняла). Часть устояла, часть — полностью уничтожена, хоть он и очень большой по размерам.

В последний раз я была в Харькове в сентябре 2021. Мне сложно судить, что там происходит в районах. В район, где я жила, было мало попаданий.

Домик, про который рассказывала, зелено-коричневый, он на месте, но с ним происходит какая-то история, связанная с мэрией — они его хотят то ли переделывать, то ли сносить. Я просто видела петицию, чтобы его оставили в покое. Рядом с этим домиком — здание архитектурного значения, в него были прилеты.

Не стало кучи памятников — по желанию самих харьковчан. Памятник того же Ленина, возле которого люди встречались. Просто говорили автоматически: «Вот Площадь Свободы, там стоит Ленин — вот у него встречаемся». Памятника не стало намного раньше полномасштабной войны, но тенденция, что город меняется идеологически, потому что ты многие вещи вокруг себя не приемлешь больше — это к лучшему, в моем понимании. Когда я приезжала, там был просто постамент, а нам нем никого нет.

Иногда город, как люди, тоже избавляется от всего, что ему больше не нужно, и лучше, чтобы это всегда происходило по выбору города, а не разрушений извне и трагедий, которые происходят сейчас.

Важно, как город будет восстанавливаться. У Харькова была проблема с репрезентацией: рекламные щиты сильно портили облик и стиль города, часто закрывали архитектурные достояния. Я смотрела какие-то планы строительства в городе, там можно увидеть «до» и «после»: полгода назад было вот так, а сейчас это новый дом. Многое и сейчас отстраивается в процессе.

Родители мои сейчас во Львове, больше полугода [на момент интервью 7/02/2023]. Брат остается в Харькове — он в районе ХТЗ находится. У меня дома никого нет сейчас. По новостям стараюсь следить как-то, но по моим впечатлениям в район нашего дома меньше было попаданий. Институт низких температур, думаю, тоже себя хорошо чувствует, не видела новостей по нему.

До войны я расспрашивала своих друзей, смотрела вакансии в сфере культуры, в галереях, и прям думала пожить в Киеве, а потом наступила война. Я не могу сказать, что у меня было серьезное желание вернуться в Харьков, но я такого не исключаю, конечно. Я в Украине, получается, не живу уже больше 10 лет.

Мои родители, бабушки, дедушки никогда не были там, где я выбирала жить, поэтому Харьков — это про дом: туда я приезжала и из Израиля, и из Санкт-Петербурга. И это такое возвращение домой, семья тебя ждет в Харькове. Возвращаться домой — это про Харьков.

Война на экранах это страшно, это шокирует, но я не представляю, каково это — видеть это в реальной жизни? Желание быть там и помогать — оно есть. Есть ли страх? Тоже есть, конечно. Возможно, это нужно увидеть, чтобы разрешились дилеммы, противоречия и мысли про разные процессы.

Я бы зашла в институт низких температур, я там никогда не была. Просто посмотреть: что это и почему всю жизнь об этом говорят все вокруг, а я даже не знаю, что там происходит внутри? Хотя, может быть, стоит у родителей спросить, может, мы там и были когда-то.

В буфет тоже хочу, поесть пиццу-пирог. Прийти туда, где Лопань, к цирку.